Медики – потому что медики. Без них не получилось бы.
Больные – потому что выбора не было. И обязательно с подарками. Даже патологоанатому досталось. Так оно как-то спокойнее на душе.
Здоровые – потому что сэкономили. Пронесло. В хорошем смысле этого слова. Но тоже звонки, мессенджеры, соцсети… Авансом, так сказать. Чтобы помнили потенциальных пациентов.
Я в этот день затаился. Чтоб не сглазить и не накаркать. Чего зря людей от чужих подарков отрывать? Пусть любуются своими коньяками. Все равно за раз не выпьют. Даже если консилиум соберут. Зачем людям нервы портить?
Но в этот день я всегда с благодарностью вспоминаю, как лишился аппендицита в роковом 2000-м году.
Дело было зимой в канун моего дня рождения. Не бог весть какая дата, но в боку ныло конкретно и пришлось за день до события аккуратно скользить по гололеду в соседнюю поликлинику.

Пощупали врачи то место, где у мужиков живот, постучали по нему холодными пальцами, покивали многозначительно и сказали, что надо немедленно резать. Дожил, касатик. Что же вы себя так запустили, говорят. Сейчас побреем, клизманем и в путь!
А можно, говорю, я сам? Дома. Я тут рядом живу. Вооон мой дом видно из окна. Бриться умею, с клизмой разберусь. А то вы мне \”интерну\” дадите сисястую, а я стесняюсь. Да и вообще я за хлебом вышел в магазин. Надо своих предупредить, белье взять, щетку зубную. Вдруг, пригодится еще? – оптимистично уговаривал я медсестру.
Сжалилась добрая женщина. А может руки об меня марать не захотела. Кайфу, видать, мало – пацанам писюны брить. Возраст уже не тот.
И вот я, опять скользя под порывами январского колючего ветра, делаю марш-бросок за барахлишком. Объявил всем, что ближайшие дни буду жить в палате дома напротив и закрылся в ванной для процедур. Повертел в руках клизму и… взял станок для бритья. Оно как-то сподручней)) И в руке лучше лежит.

Через 10 минут я любовался гладко выбритой кожей. И не поцарапал нигде. Симпатичненько, но непривычно свежо. В смысле, холодно. Зачем-то окропил туалетной водой. Мама мой дорогая! Она же на спирту! Пришлось дуть. Пока дул, с ужасом поглядывал на клизму…
Но там все оказалось как-то проще.
И вот через час я уже был в своей палате. Готов к труду и обороне. Свеж и выбрит. Свежевыбрит. Отклизмзлен, но не сломлен!
К обеду пришла медсестра в палату и сделала укол в ягодицу. Говорит, чтоб расслабить. Меня или аппендицит?
После укола стало легче на душе, и ветер уже не так страшно завывал на улице. Снежинки крутились за стеклом палаты, стучались в окно, просились в тепло помещения, чтобы растаять на моей щеке, но я, лежа в ватной дреме, медленно и неумолимо проваливался в глубокий сугроб сна.

Проснулся я часа в 4 дня. Никто за мной на приходил. Никому я не был нужен. Со своим аппендицитом. Все забыли обо мне. Жизнь – тлен. Мы все умрем.
Мысли начали зло грызть пробудившуюся в сознании любовь к жизни. Появилась медсестра и удивленно спросила, почему я еще здесь. А где мне надо быть? В морге? Покатайте меня хоть по коридору. Или еще кольните. А то я снова нервничаю. А мне нельзя перед операцией. Куда же вы, женщина в белом?
И пошла она узнавать мою судьбу. Остались в палате я и надвигающийся на меня потолок. И чем больше я на него смотрел, тем он быстрее на меня надвигался. Хотел, наверно, раздавить пациента потрескавшейся штукатуркой. На старой побелке были видны линии жизни и судеб предыдущих пациентов. Линий любви почему-то не просматривалось.
Ближе к ночи, когда сон окончательно меня бросил, вернулась та, которая узнавала мое будущее. Оказывается, меня ждала та еще веселая ночка.
Они любят по ночам резать,- криво ухмыляясь сообщила мне новость медсестра. Они что – вампиры? Света боятся? Или им за ночные доплачивают?
Укол тем временем совсем перестал действовать. Появился легкий предоперационный мандраж.
Ночь. Зима. Больница. Аптека. Улица. Фонарь…

И тут за мной пришли.
Перелег я покорно на каталку и поехал длинными холодными коридорами в неведомое будущее. В ночное.
Лежу в пустом больничном коридоре. Жду. Зубы начали выбивать чечетку. Это от холода,- успокаивал я себя. Чечетка перешла в лезгинку а затем и в болеро Равеля.
Операционная была за стенкой и мне казалось, что я слышу крики, скрежет ножей и чей-то душераздирающий хохот. На часах было начало первого ночи. Наступил долгожданный день моего рождения.
Наркоз я решил делать местный. Не потому, что общий дороже, а просто не хотелось контроль терять за процедурой. Мало ли. А вдруг спросят чего. Например, вам вот это отрезать или удлинить? Какое? – спрошу я. Вот это, – скажут они. Вот это? – переспрошу я. Не задерживайте, гражданин, удлинять будем или укорачивать? Определяйтесь уже. Вы у нас не один, а наркоз кончается. А я им такой – нет, режем только аппендицит, и чтобы я видел!
Лучше бы под общим делали.
Можно, я носки оставлю, – спросил у видавшей виды медсестры. Можно. А футболку? Можно. А трусы? Да, вместе с аппендицитом, – отшутилась матерая медсестра.
Поехали, по-гагарински произнес я.
Хирург был молод и весел. Возраст я определил по голосу, а весел он был уголками глаз, которые только и блестели над маской на его лице. Операционная была его вторым домом, и видно было, что чувствовал он себя уверенно и непринужденно.
Он поздоровался и спросил о моем самочувствии и еще о чем-то из личной карточки. С каждым аппендицитом все лучше и лучше, – подумалось мне.

Увидеть я ничего не смог, так как туловище от головы отгородили ширмочкой. Сделали больной обезболивающий и началось.
Представил себе, что если они с медсестрой возьмут двуручную пилу и под шумок порепетируют фокус с распиливанием, то я ничего и не почувствую. У них вполне может получиться. На всякий случай я покашлял. Но врач уже резал. Я это чувствовал кожей. Укол ведь местный. В этом месте не больно, а в другом эхо отдает. Мне что-то говорили, я что-то отвечал, но бледная тошнота накатывала волной сиюминутной слабости. Губы пересохли, но все-таки смогли прошептать медсестре про нашатырь. Она проворно поднесла ватку к носу и спасла мою пацанскую мужественность от банального обморока.

Не уходи, побудь со мной, – прошептал я, и она честно стояла рядом с обнашатыренной ваткой в руках, пристально глядя в мои глаза. Наверно, читала по ним мое будущее. Потому что ватка еще пару раз в нужный момент касалась носа.
А потом доктор поднес к моим глазам пинцет с зажатым в ним кусочком меня и с той же неисчезающей улыбкой в уголках глаз весело и торжественно произнес: \”С днем рождения!\”
А потом добавил, что там что-то надо промокнуть, что сейчас надо потерпеть, что сейчас будет такое чувство, как-будто крутят, простите за мою латынь, яйца. И он сдержал свое слово.
Гестаповец, – обессилено-злобно прошипел я ему, – вы же сказали \”как-будто\”…Но глаза его по-прежнему оставались улыбчиво-добрыми.
Потом медсестра заклеивала меня пластырем. Холодно уже не было. Было хорошо. И она сказала, что я молодец.
Почему, – стыдливо вспомнил я нашатырь.
А вы даже ни разу не матюкнулись, – улыбаясь сказала она.
Так я сейчас наверстаю,- говорю ей.
Та не, не надо, держите фасон, – ответила она. Мудрая женщина в белом.
Прошли годы. Те, кто видел мой шрам от операции, спрашивали, сколько я отвалил хирургу за такую косметику.
Нисколько. Даже руки ему не пожал. И не знаю, как его зовут.
Как-то некрасиво сложилось у меня тогда с благодарностью.
Но каждый раз в День Медика я вспоминаю этого доктора с веселыми уголками глаз и мудрую матерую медсестру.
Держите фасон, доктора!